
2 декабря

Юнь прихвоённая
Прихвоили просади алейные
Юни неумолчной солнцелейной
Тени заручейные
Бродят ветровейные
Над душою в саване мертвейном
Юнь ловэмь всинись порхнись с смешинками
Заплами всю темь над грустью мшёной
С песней лётсветлинками
И родись былинкою
Во всеможье вереньем заженной
Мянь
Над мутью мачта в небо хмарное
Из фиолетовой тиши
Глядит на просини янтарные
И онемевшую заширь
***
А за плотиной тайны талые
Дождем желтеют золотым
Но к мачте вздохами усталыми
Ползет голубо-алый тын.
4 декабря

Первую книгу, написанную в Первую мировую войну, «Жизнь под звёздами», Тихонов, бывший гусар, опубликовал только в 35-м. А относительно недавно опубликованы совсем ранние вещи Тихонова. Немного наивный юношеский демонизм, готика.
Представляем вашему вниманию подборку экс-знаменитости. Сейчас в сети он представлен очень скромно, нет полностью даже самых известных ранних книг, ранние стихи публикуются в более поздних и менее удачных редакциях и т.д.
Будни
Паук ровняет паутину
На стенах лестницы пустой,
Старуха-жизнь, в угоду сыну,
Щетинит щеки над плитой.
Едим мы пресные блины.
Очажный чад и руки в саже,
Одни и те же видим сны,
Одну и ту же тянем пряжу.
И только мастер бьет с плеча
Упорной кистью холст шершавый,
Да пулей гасится свеча,
Светло затепленная славой.
* * *
Трубачами вымерших атак
Трубят ветры грозные сигналы,
И в полях, я чую через мрак,
Лошадей убитых закачало.
Вновь дорога — рыжая петля,
И звезда – как глаз противогаза,
Распласталась чуждая земля,
Расстелилась пестрой, как проказа.
Я забыл, зачем железный зов
Жалобно визжал в многообразье,
Вязы придорожных берегов
Плачут грязью.
11 декабря

Отпрыск же стал… марксистом, политэмигрантом – а по стихам и не скажешь. Лишился ноги в 18 лет: на охоте нечаянно прострелил себе коленную чашечку. Далее с 5-летними интервалами стрелял в себя уже целенаправленно. Прострелил себе грудь дважды, но возвращался врачами к жизни. Третья попытка ему удалась - за три недели до 30-летия принял слишком большую дозу морфия и до последних минут вёл дневник, описывая свои ощущения.
Георгий Иванов: «Прощайте, господин Лозина-Лозинский… Прощайте, неудачный поэт Любяр!.. … Я читал его стихи, то бессмысленные, то ясные, даже слишком, с каким-то оттенком сумасшествия. Во всяком случае, талантливые стихи».
* * *
Наполнилась чаша терпенья Творца,
Померкла лазурь небосвода.
Как школьник, трепещущий гнева отца,
Затихла и шепчет природа.
Лохматою тучей покрыта земля,
Как черным, развернутым стягом,
Грохочет в телеге седой Илия
И молнии блещут зигзагом.
О, молния, молния! Низость и ложь
Согреты сиянием Феба…
Зачем же ты сердце мое не пробьешь,
Прекрасная молния с неба?
Октябрь 1913, Санкт-Петербург
* * *
Мир ваш. Он отдан простакам,
Которым чужд восторг и храм
И мысль которых мыслью сжата.
Но мы напоминаем вам:
Жизнь – свята.
О вы, подобные червям,
Вы преданы пустым делам,
Пустым и низменным усладам.
Но мы напоминаем вам:
Смерть – рядом.
Из сердца вырванным словам
Смеетесь вы… Вы чужды нам,
И все вы нападете разом.
Но мы напоминаем вам:
Мы – разум.
14 декабря

* * *
Вот и все. Последняя ночь уходит,
Я еще на свободе, хоть пуст кошелек.
Я могу говорить о кино, о погоде, –
А бумаги свои я вчера еще сжег.
Я уверен в себе. У меня хватит наглости
Прокурору смеяться в глаза,
Я не стану просить заседательской жалости
И найду, что в последнем слове сказать.
Наплевать. Я давно в летаргической зоне,
Мне на что-то надеяться было бы зря:
У меня цыганка прочла на ладони
Концентрационные лагеря.
А другие? Один в потемках читает.
Этот ходит и курит, и так же она.
Да и что там гадать, откуда я знаю.
Может, каждый вот так же стоит у окна.
И никто, наверное, не ждет перемены,
И опять синяком затекает Восток,
И я вижу, как незаметный военный
Подшивает мне в папку последний листок.
1955
15 декабря

* * *
Мы с тобой говорили на том языке,
На котором молчит полынья на реке,
На котором болит за грудиной.
Наше детство синюшных не подняло век,
Как его ни манил молодящийся век
Золотою своей серединой.
Это вербных базаров сырая пора.
То ли стук топора, то ли крик со двора,
То ли позднего снега насмешка. . .
А когда по ночам где-то слева болит -
Вспоминаем, чему нас учил инвалид -
Голова, да живот, да тележка.
И, когда мы с тобой понемногу умрем,
Век опять нас поманит живым янтарем
Незнакомой и страшной свободы. . .
И всего-то осталось почти ничего:
Скоро мы под куранты проводим его,
И расступятся темные воды.
* * *
Терпкий запах осени. Как будто винной пробкой
Отдает плечо твое. В чьей оно крови?
Мы с тобою связаны неправомерной, робкой,
Ненадежной логикой любви.
Я тебе не верю. Мы нисколько не похожи.
Ты еще не пробовала моего вина.
Водяными знаками пульсируют под кожей
Тайных ожиданий имена.
Что мне, что мне делать с бесконечной этой жаждой?
У тебя в глазах бессмысленно искать ответ,
Ведь, прожив две жизни, умираешь тоже дважды,
Третьей смертью ждет меня рассвет. . .
Скоро пропоют его назойливые трубы,
Отворят лазурную тюрьму.
Небо золотеет. Я облизываю губы
И склоняюсь к горлу твоему.
21 декабря

Обладая задатками большого поэта, оказаться даже не во втором, в чёрт знает каком ряду, среди поэтов, упоминаемых разве что провинциальными литературоведами – тема для книги, а не для короткого предисловия. Даже долгая искренняя дружба с Пастернаком не столько персонифицировала посмертную безымянную бездну, сколько подпортила живой голос. Поди теперь разберись, кто кого перефразировал, чьими образами упивался, с чьими мыслями вёл беседу – победитель сгребает с кона всё. Интонации зрелого Спасского для потомков навсегда останутся пастернаковскими. Предпочитал Спасского Мандельштаму? – из наших времён выглядит курьёзом, аберрацией вкуса, прощаемой мэтру и неизвиняемой рядовому читателю.
В Золотой Век личной биографии, — жонглирование словами и образами уже утомило, душевный союз с чересчур узнаваемым современником ещё не достиг точки взаимопереплёскиваемого кипения, — Спасский, кроме лирики, издал почти полуторастостраничную повесть в стихах. С красноречивым заглавием: «Неудачники».
На картине, ежели она не узнана, Сергей Спасский вырезан из «Смерти Комиссара» Петрова-Водкина. Только комиссарская запрокинутость приведена к вертикали.
Из повести «Неудачники»
Что мы такое? Как пойму я,
Как выверить себя могу?
Вот впечатленья врассыпную
Пестреют и снуют в мозгу.
И чувства жгут, цветною тканью
Свиваются воспоминанья.
И мысли в медленной борьбе
Восходят сами по себе.
А я? — Меня несут привычки.
Я падаю в текущий день, —
Уроненная кем-то тень.
Я — огоньком зажженной спички
Во тьме мигну — и без следа
Загасят искорку года.
Но так бывает не всегда.
Внезапный подвернётся случай,
Как камень под ногу. И, вдруг,
Словно предчувствием падучей
Болезни разорвется круг.
И ты упрешься в этот плоский
И гладкий мир, сжимая крик,
(В забора струганые доски
Так тупо рог заклинит бык
И замычит). Тут без сомненья
Имеются свои леченья.
— Словно корабль, в укромный рейд
Тебя введет профессор Фрейд.
И докторов глухое племя
Отроет спрятанное семя,
Отыщет вожделений нить,
Распашет впечатленья детства…
Да, впрочем, есть и крепче средства
Обезопасить и смирить.
И потому таись до срока,
И улыбайся, и молчи,
Чтоб ветер не задул жестоко
Самопознания свечи.
Поделиться: |
Дата публикации: 02 февраля, 2016 [17:15]
Дата изменения: 09 февраля, 2016 [16:59]
Дата изменения: 09 февраля, 2016 [16:59]