Колымские легенды в документально-художественных текстах каторжан

Ч.А. Горбачевский 

 

В литературоведческих словарях обычно приводится два значения слова легенда, например: «1) Один из самых значительных жанров письменности на протяжении всего европейского средневековья (начиная с VI в.); первоначально – житие святого, написанное для чтения в день его памяти, или патериковые рассказы <…>. 2) В фольклоре – легенда, вошедший в традицию устный народный рассказ, в основе которого лежит чудо, фантастический образ или представление, воспринимающиеся рассказчиком или слушателем как достоверные. <…> Текст фольклорной легенды отличается неустойчивостью, сюжет может быть отрывочным» [13, с. 177]. 

 

Существует множество легенд, связанных с колымской каторжной неволей 30-х – начала 50-х гг. XX века. Несмотря на то, что эти истории часто имеют прямое отношение к действительным событиям, живая реальность в них в силу естественных и «жанровых» причин исказилась, мифологизировалась, в очередной раз подтвердив установившийся статус колымской неволи, как мира крайне парадоксального, в котором «масштабы смещены, а слова изменили смысл» [20, с. 65].

 

Примеры колымских легенд, о которых речь пойдёт ниже, имеют преимущественное отношение ко второму словарному значению слова, но в нём сохраняются в той или иной степени и такие постоянные составляющие легенды, как «вымысел, выдумка и нечто невероятное» [18, с. 335]. Устные легенды жанр традиционно изменяемый, с неизменными собственными спецификой и колоритом. 

 

Колымские легенды связаны с многочисленными устными рассказами, фантастическими, «легендарными» сюжетами и т.п. В ряде случаев сближение с вымыслом позволяет без особого ущерба заменить жанровое обозначение легенда на одну из смежных жанровых дефиниций  – «фантастический рассказ», «слух», «историю», «сказку», «миф» и т. п. 

 

Задачами настоящей статьи являются описание и анализ легенд о Колыме, входящих в разножанровые документально-художественные и мемуарные тексты бывших колымских заключённых. Значительная часть этих легенд так или иначе связана с лагерным и окололагерным фольклором, в котором эти легенды появлялись, а затем распространялись. Безусловно, легенды – часть свидетельств «туземного быта» и «живой жизни» Колымы, которая помогает лучше понять не только реалии «заколюченных параллелей», но и меняющиеся менталитет и сознание человека, попавшего на этот далёкий от Большой земли «остров».

 

Возникновению легенд о Колыме и дальнейшему их распространению способствовал ряд известных факторов. Немаловажную роль сыграла официальная конъюнктура и связанное с ней засекречивание фактического беззакония и  произвола дальстроевского «государства в государстве». Любые негативные мысли о «золотой Колыме» принято было относить к заведомо клеветническим и вражеским, а распространение их было под строжайшим запретом, а нарушившие табу наказывались. Однако и в тюремно-лагерных условиях крамольные мысли просачивались наружу и, распространяясь, становились достоянием части вольной общественной мысли и широкой публики. Другой немаловажный фактор, связанный с появлением легенд, имеет прямое отношение к проблеме выживания пригнанной на Колыму «рабсилы». Как известно, основными стимулами ударного труда и оптимизации производства для рабов XX века были жалкая хлебная пайка, зуботычина, экстремальный холод и ряд других не вполне законных способов физического воздействия. Поэтому уровень смертности в колымских лагерях был одним из самых высоких во всей системе ГУЛага.

 

Конечно, легенды и мифы появлялись не только на Колыме, интенсивная пропаганда, стимулирующая их распространение, велась и на материке. О малопригодной в то время для жизни колымской земле говорилось как о мифической стране Эльдорадо, месте сказочных чудес, где у человека появлялась счастливая возможность решения едва ли не всех своих жизненных проблем: «Этап собирали на Колыму. О Колыме мы много слышали. Рассказывали, что там люди ходят совершенно вольно, что женщинам даже можно выйти замуж, иметь детей, что женщин очень не хватает, и мужчины их выкупают из лагерей» [5, с. 49]. Неудивительно, что обещанное под «бой патриотических барабанов» на материке, зачастую выглядело вовсе не так по приезде на этот «таинственный остров». Одно из подтверждений этому можно найти во фрагменте диалога (из пьесы Варлама Шаламова «Анна Ивановна» (начало 1960-х гг.)), который более реалистично показывает жизнь женщин, привезённых на Колыму по этапу:

«<…> В р а ч. Рискуете многим. Ваш муж…

А н н а И в а н о в н а. Ну, какой он мне муж? Колымский. На Эльгене меня подобрал, когда я освобождалась. Высмотрел на знаменитой ярмарке невест, возле эльгенской конбазы. Ярмарка невест с испытательной пробой в кустах. Женщине с ребёнком очень трудно на Колыме <…>» [21, с. 483].

 

Чем больше было фактического беззакония, тем охотнее сочинялись мифы о колымской «земле обетованной». Отношение к легендам о сказочной стране Эльдорадо менялось довольно быстро, уже после первого знакомства с жидким пшённым супом-баландой. Такое знакомство, как свидетельствует Георгий Вагнер, являлось «первым признаком ложности ходячих легенд» [4, с. 144].

 

Материковые и путевые рассказы о колымском конечном пункте назначения сопровождались многочисленными историями, связанными с теплившейся в душе арестанта надеждой на лучшее за пределами душегубок тюремных камер, столыпинских вагонов и пароходных трюмов. Ведь должен же быть свет в конце этого туннеля, свет на Колыме!? 

 

«Очень влияли на настроение и те слухи о Колыме, которые распространяли по транзитке некоторые бытовики-рецидивисты, уже побывавшие там. Их рассказы, правда, относились к периоду 34–35 годов, но всё равно выслушивались с жадностью. Сдобренные хорошей дозой вранья и хвастовства, эти повествования создавали образ некоего советского Клондайка, где инициативный человек (даже заключённый!) никогда не пропадёт, где сказочные богатства, вроде огромных кусков оленины, кетовой икры, бутылок рыбьего жира, в короткий срок возвращают к жизни любого доходягу. Не говоря уже о золоте, на которое можно выменивать табак и барахло.

 

– Самое главное, не тушуйтесь, девчата! Колыма – она всех примет, накормит и оденет! – так рассказывал желтоволосый молодой “придурок” по имени Васёк-растратчик» [7, с. 236–237]. Слова уже побывавшего на Колыме «друга народа» – это «дежурная» версия для легковерных фраеров, которые с точки зрения уголовника и не люди вовсе. По мнению Васька-растратчика, на Колыме жить можно, если «не тушеваться». Но блатарские рецепты едва ли подходили рядовым заключённым («фраерам»), пока ещё не понимавшим, что стоит за советами «бывалых».

 

Отголоски  туземной легенды, в которой имена собственные заменены на экзотические названия, звучат в стилизованном рассказе одного из заключённых с говорящим прозвищем «Колыма», ранее непосредственно познакомившегося с предметом своего описания. В этой, возможно, придуманной «по случаю» легенде звучит иная тональность, доминируют не хвастовство с бравадой, а иносказательный юмор и едкая ирония, направленные на то, чтобы хоть как-то поднять настроение деморализованных обитателей теплохода «Советская Латвия», которым «живой груз» транспортировали из бухты Находка в Магадан: «Так <…> мы держим курс к Малайскому архипелагу, там мы причалим к берегам небольшого острова Суматра, где живут племена под названием Кубу. Жизнь тех людей ещё не тронула современная цивилизация. Основным орудием производства у них являются собственные зубы. А орудием охоты у них считается лук. Как только человек мужского пола научился изготовлять лук, он считается совершеннолетним мужчиной. Они редко доживают до старости и своей смертью не умирают, а становятся жертвами хищников. Живут они в густых зарослях джунглей, спальным ложем для них служит голый камень, крыши над головой не имеют <…>. Надо вам сказать, что столицей того острова является Магадан» [1, с. 176–177]. Несмотря на южный колорит этого рассказа, многое в нём окажется близким к реальности, а северная колымская действительность намного превзойдёт любой сказочный вымысел.

 

Существовала весьма распространённая легенда о Колыме, как о благодатном крае не только для едущих за «длинным рублём» вольнонаёмных работников, но и для заключённых, куда многие мечтали попасть после тюремных душегубок: «Старожилы пересылки (во Владивостоке. – Ч.Г.)¹ 

 

рассказывали, что в мае 1938 года эпидемия дизентерии унесла массу людей. Поэтому сейчас уделяют большое внимание чистоте и санитарной обработке заключённых, иначе некого будет потом этапировать на Колыму. Всё ясно: отсюда один путь – на Колыму. Много всего услышали мы про колымские лагеря – и кормят там хорошо, и заработки большие, так как добывают на приисках золото, и обращение с заключёнными человеческое. В общем, рай земной для обездоленных заключённых. Я в это не верил, так как почти год тому назад в Бутырках узнал от Завьялова (сокамерник Михаила Миндлина, уже побывавший на Колыме. – Ч. Г.), какой “рай” на Колыме для “врагов народа”» [14, с. 49]. Тех, кто знал от очевидцев о действительной Колыме, было меньшинство, а для подавляющего большинства обитателей тюремных камер на Большой земле  «<…> Колыма должна была <…> превратиться в земной ад» [21, с. 321]. Впрочем, в ад она превращалась и для знающего меньшинства. Как писал в своих воспоминаниях Залман Румер, «сам господь бог создал эти места (Колыму. – Ч. Г.) человеку в наказание» [16, с. 30].

 

В повести «Фонэ квас» (1964), посвящённой известным событиям 1937 года, Георгий Демидов не обходит вниманием тему «свежего воздуха» этого «благодатного края»: «Для многих, кто изнывал в переполненных камерах внутренней (тюрьмы. – Ч. Г.), трудовые лагеря представлялись теперь чем-то вроде обетованной земли. Жизнь в бараке заключённым казалась блаженством. Там можно, наверно, лежать на спине, свободно поворачиваться на любой бок, когда хочешь – пройтись между нарами… а возможность находиться ежедневно на свежем воздухе, дышать им! Вернее, пить его, этот воздух! Иным казалось, что если им когда-нибудь будет предоставлено право просто дышать полной грудью, то оно навсегда останется для них постоянным источником наслаждения и радости жизни. А возможность видеть небо, солнце? Ведь они есть даже за Полярным кругом. А зелень? Пусть даже это будет зелень болота или тундрового мха!

 

Следователи поддерживали в арестованных наивную идеализацию лагерей. Настойчиво напоминали, что честным трудом в ИТЛ можно загладить любое преступление» [10, с. 64–65]. Конечно, мысль о честном труде в устах следователя – это тоже «легендарная» тема.

 

Для пробуждения у вольнонаёмных работников здорового интереса к «советскому Клондайку» придумывались стимулирующие фантастические истории не только о лёгком «длинном рубле», но и о невероятно полезном для здоровья людей колымском климате. Официальная пропаганда, конспирируя рабский труд в малопригодном для жизни месте, использовала бодрые, жизнеутверждающие краски в описании красот и пользы колымской природы: «В тридцатых годах усердно внушалось гражданам Большой земли, что климат Колымы и климат Дальнего Востока – одно и то же. Колымские горы якобы благоприятствуют лечению туберкулёза и стабилизируют состояние лёгочных больных <…>» [20, с. 468]. Вопреки слухам о свежем воздухе, колымская природа, усиливая лагерные лишения, приближала каторжан вплотную к смерти: «Крупозное воспаление лёгких было бичом Колымы и лагеря. Попадали туда больные с плевритами различной природы, эмфизематики, астматики» [12, с. 266], – вспоминает фельдшер колымской больницы для заключённых. 

 

Человеческие муки, связанные с колымскими климатом, – одно из самых сильных впечатлений в воспоминаниях выживших невольников. Хирург-заключённый Януш Бардах в период с 1942 по 1945 гг. работал в туберкулёзном отделении колымской центральной лагерной больницы на 23-м километре и видел силу «благотворных результатов» влияния колымского климата на здоровье людей: «Все (заключённые-пациенты. – Ч.Г.) одинаково кашляли и харкали кровью, и каждый боялся смерти. Смертность в нашем отделении была самой высокой. Туберкулёз был вторым приговором каждого заключённого – таким же смертным приговором, как и первый (т. е. само заключение в колымских лагерях. – Ч.Г.)» [3, с. 201]. 

 

Вопреки существовавшей конспиративности легенды, мифы и слухи различными способами распространялись по огромной площади ГУЛага. Строительство в 40-е гг. колымского «Берлага» сопровождалось рядом характерных эпизодов, появившихся в результате ещё большего усиления секретности карательными органами. Упоминание одной из легенд, бытовавших в среде заключённых, о «Берлаге» встречается в рассказе Демидова «Без бирки» (1966). В рассказе повествователь, сам бывший каторжанин спецлага, высказывает коллективные мысли колымских заключённых из «обычных ИТЛ»: «Говорили <…>, что на Колыму прибывает огромный пароход с преступниками, содержавшимися до сих пор в каких-то секретных тюрьмах. Эти люди, совершившие во время войны тягчайшие преступления и сплошь приговорённые к виселице. Однако по причине отмены в Советском Союзе смертной казни <…> бывшие пособники гестапо, вешатели и расстреливатели мирного населения уцелели. Теперь они будут вкалывать на Колыме, но в кандалах и под неусыпным конвоем. Нечего и говорить, что у каждого из осуждённых на пожизненную каторгу тяжких преступников на спине номер и откликаются они только по этому номеру. <…> Заключённые в спецлагах как бы погребаются заживо» [9, с. 120]. Несмотря на предваряющее внушительное описание деяний «исчадий ада», дальнейшее повествование покажет, что слухи сильно преувеличены, а воображаемые «пособники гестапо» и «вешатели» на самом деле окажутся столь знакомыми «врагами народа», которых было так много в обычных колымских ИТЛ. После того, как итээловцы, несмотря на строгую конспирацию начальства и в связи с непредвиденными обстоятельствами оказались вблизи от движущегося этапа берлаговцев, они увидели никак не ожидаемое ранее и вместе с тем поняли суть легенды о «страшных преступниках»: «<…> Густо облепленные номерами преступники в кузовах никак не производили впечатления пленённых людоедов. Это были, большей частью, уже пожилые люди с усталыми, измождёнными лицами. Более того, многие казались даже знакомыми. <…>. Это была, большей частью, лагерная интеллигенция из Брусничного и прилегающих к нему итээловских подразделений: врачи, инженеры, бухгалтеры и другие специалисты из заключённых. В своё время они оказались нужными при организации больниц, гаражей, подстанций и это спасло их от доходиловки общих работ. Как правило, эти люди отдавали себя своей работе целиком, так как она не только спасала их от гибели, но и была единственным содержанием их нынешней жизни. Нечего и говорить, что почти все они были “врагами народа”. <…> Вон поехал хирург-чудотворец, в прошлом доцент из университетской клиники, спасший своим ножом великое множество людей, вон низко опустил голову доктор, без всякого рентгена видевший, что у больного внутри. Теперь таких, конечно, больше не будет» [9, с. 127–129]. Разумеется, прежняя легенда вступила в конфликт с «живой жизнью» Колымы и заставила заключённых-итээловцев и некоторых вохровцев-конвоиров увидеть в берлаговцах обычных «врагов народа», что, впрочем, положения дел никак не меняло.  

 

В воспоминаниях, наряду с легендами, иногда граничащими со слухами, встречаются легенды другого типа. Легенда о Колыме, которую приводит в своих воспоминаниях Ибрагим Салахов, близка к разновидности географо-топонимических и героических легенд. О ней автор воспоминаний узнал из рассказа жителя этого края, старого якута – одного из своих колымских собригадников. Легенда колымского аборигена повествует о том, что в некогда райский край нагрянули злые подводные чудовища, похитившие солнце. Вслед за этим земля якутов погрузилась в пучину мрака и отчаяния. На защиту своей земли поднялся богатырь по имени Колым, который в неравной схватке отнял у чудовищ солнце. Однако счастье северного народа длилось недолго. Вскоре появился злодей-ревнивец, подсыпавший в чашу празднующего победу богатыря яд. Вслед за этим чудовища повергли солнце в пучину океана. И только раз в году в день своей гибели богатырь Колым поднимался из своего могильного царства, чтобы увидеть милые сердцу просторы. В это время окрестная земля озарялась потоками холодного света. Оказавшиеся на этой северной земле люди, назвали полярное чудо северным сиянием [17, с. 183–184]. Бывший зэка  Салахов не оставляет без комментария услышанную им легенду: «Сказка сказкой, но в её основе какой-то факт, видимо, существовал. Корни и жилы золотых колымских приисков, начиная с Аляски, занимали пространства самой Колымы, рассеивались по скалам, ущельям Алданского плоскогорья» [17, с. 184]. Этой древней красивой легенде Салахов противопоставил убийственную действительность², разрушающую всяческие иллюзии о природной колымской красоте и живительном колымском «свежем воздухе»: «Страшную правду о золотых северных приисках я узнал не понаслышке (т. е. не из легенд. – Ч.Г.), а всё видел своими глазами, до золотых кладовых жёлтого металла докапывался разбитыми в кровь руками. <…> Все были заняты одним делом, добычей проклятого богом и дьяволом золотого металла» [17, с. 184–185]. Как видим, ни о каком Клондайке здесь речи не идёт, а золото было тяжелейшей мукой и проклятием для подневольного человека. Та колымская реальность, которую изобразил Салахов, оказалась настоящим могильным царством, затмившим собой красивую якутскую легенду.

 

Отголоски одной из легенд о сотворении Колымы, напрямую связанной с жизнью колымских каторжан, звучат в стихотворении Шаламова:

Бог был ещё ребёнком, и украдкой

От взрослых Он выдумывал тайгу:

Он рисовал её в своей тетрадке,

Чертил пером деревья на снегу,

 

Он в разные цвета раскрашивал туманы,

Весь мир был полон ясной чистоты,

Он знать не знал, что есть другие страны,

Где этих красок может не хватить.

 

Он так немного вылепил предметов:

Три дерева, скалу и несколько пичуг.

Река и горные непрочные рассветы –

Изделье тех же неумелых рук.

 

Уже не здесь, уже как мастер взрослый,

Он листья вырезал, Он камни обтесал,

Он виноградные везде развесил гроздья,

И лучших птиц Он поселил в леса.

 

И, надоевшее таёжное творенье

Небрежно снегом закидав,

Ушёл варить лимонное варенье

В приморских расписных садах.

 

Он был жесток, как все жестоки дети:

Нам жить велел на этом детском свете

[22, с. 102–103].

 

Собственно в этом стихотворении лирический герой говорит о большой разнице между климатом Колымы и приморья. Четверостишия с перекрёстными ассонирующими рифмами и завершающим двустишием композиционно можно разделить на две части. В первой, пока не ведающий о других странах совсем юный Бог робко создаёт тайгу, рисуя творимый Им мир в тетрадке. То немногое, что было сделано Богом на колымском краю света зыбко и далеко от совершенства («несколько пичуг», «непрочные рассветы»). Богу юному первых трёх четверостиший противопоставлен Бог, как настоящий Мастер, четвёртой и отчасти пятой строф. Здесь явлены иные образы, созданные в других, более тёплых и приспособленных для жизни странах. Листья деревьев южной стороны противопоставлены хвое северных деревьев, а обтёсанные камни приморья – скалам севера. В стихотворении запечатлелись такие волшебные для северянина того времени образы юга, как «виноградные гроздья», «лучшие птицы», «лимонное варенье», «приморские расписные сады». Эти образы диссонируют с «надоевшим таёжным твореньем», которое Бог, уходя в тёплые края, небрежно закидал снегом. В результате жестокость юного Бога обрекает людей на тяжёлые страдания. Очевидно, что местоимение нам в последней строке стихотворения подразумевает, главным образом, колымских каторжан, сотни тысяч из которых так и остались лежать в мёрзлой земле, словно дожидаясь второго пришествия. Показательно, что в стихотворении Шаламова «Память скрыла столько зла <…>» семантические переклички, возникающие между совершенно разными по значению словами (зло – тайга – мир), образуют общее тематическое поле со значением иллюзорности добра и всесилия зла, которому любые пространства не помеха. 

 

Память скрыла столько зла –

Без числа и меры.

Всю-то жизнь лгала, лгала.

Нет ей больше веры.

 

Может, нет ни городов,

Ни садов зелёных,

И жива лишь сила льдов

И морей солёных.

 

Может, мир – одни снега,

Звёздная дорога.

Может, мир – одна тайга

В пониманье Бога.

[22, с. 55].

 

Противопоставленные колымскому злу, тайге и миру материковые города и зелёные сады трансформируются за долгие годы колымского заключения, которые кажутся десятилетиями, в эфемерные, почти фантастические образы, в недосягаемый мираж. Этот скепсис в сознании лирического героя, вероятно, рождён отсутствием веры в положительный исход из колымского ада. Отсюда и риторический вопрос последних двух строк, делающий зло соразмерным бескрайней тайге.

 

Со стихотворением «Бог был ещё ребёнком <…>» перекликается рассказ Шаламова «Детские картинки» (1959), в котором однотонные рисунки ребёнка навеивают на автора-повествователя воспоминания о легенде, связанной со столь знакомой ему северной охотой на человека: «Я вспомнил старую северную легенду о боге, который был ещё ребёнком, когда создавал тайгу. Красок было немного, краски были по-ребячески чисты, рисунки просты и ясны, сюжеты их немудрёные. 

 

После, когда бог вырос, стал взрослым, он научился вырезать причудливые узоры листвы, выдумал множество разноцветных птиц. Детский мир надоел богу, и он закидал снегом таёжное своё творенье и ушёл на юг навсегда. Так говорила легенда» [20, с. 68]. 

 

Схожая легенда об относительно близком к Колыме Сахалине встречается у Антона Чехова: «<…> Когда русские заняли остров и затем стали обижать гиляков (т. е. аборигенов. – Ч.Г.), то гиляцкий шаман проклял Сахалин и предсказал, что из него не выйдет никакого толку.

– Так оно и вышло <…>» [19, с. 59].

 

Обратимся к ключевому фрагменту сюжета другой колымской легенды, которая приведена в главке «Воробей – птица вольная»  воспоминаний Румера. Легенда содержательно словно продолжает основную идею стихотворения Шаламова и приведённого фрагмента из его же рассказа о скудости колымской природы, трудности жизни в этом краю как растений, так и подневольных колонизаторов: «Однажды начальник Колымы решил скрасить тёмные и глухие будни вольняшек Магадана, их работа требует выносливости и хорошего настроения. Совсем истосковались наши ребята-вохровцы, так хочется им посмотреть хоть что-нибудь живое, напоминающее мир за морями и горами, хоть птицу какую, хоть птичий писк услышать. Мудрое мероприятие затеял начальник Колымы.

 

Весной, когда почернели сопки, по его приказу из дальневосточных городов привезли в бухту Нагаева несколько больших воробьиных стай. Их привезли в огромных деревянных клетках на “Джурме”, пароходе, совершавшем рейсы между Владивостоком и Колымой. Клетки доставили на центральную площадь города против главного управления Дальстроя. 

 

Собралась толпа, все вольняшки сбежались, распахнули клетки и выпустили птиц на волю. Эта вездесущая птаха приспособится! 

Дрогнули сердца у вертухаев.

 

И по Магадану, над всеми его лагерями, огороженными колючей проволокой, БУРами, карцерами, над каторжными трассами, над исполинским монументом вождя, сотворённым руками арестантов, по всей столице колымского края шумно понеслись, громко чирикая, воробьи, первые птицы на Колыме <…>.

 

Прошло несколько дней. Воробьи облетели весь Магадан, все сторожевые вышки, забирались в самые закрытые лагеря. Тем временем “Джурма” собралась в обратный рейс во Владивосток. И тогда Магадан ахнул. В день, когда “Джурма” была готова к отплытию, воробьи слетелись в бухту Нагаева. Они летели прямо на “Джурму”, парами, стайками, в одиночку. Уселись на палубе, на трубах, где только было можно. И с пароходом покинули Колыму» [16, с. 33].

 

Показательно, что «колымский вождь» легенды – «начальник Колымы» – приказывает привезти в северный край не что-то действительно экзотическое, а обыкновенных материковых воробьёв, незнакомых с жизнью «островитян». Впрочем, главный смысл этой легенды в иносказании и метафоричности, как, впрочем, и смысл двух строк из стихотворения Шаламова «Аввакум в Пустозёрске»: «<…> Здесь птичьего пенья // Никто не слыхал <…>» [22, с. 188]. Легенда, рассказанная Румером, содержит реалии, знакомые каждому колымскому заключённому того времени: бухта Нагаева, Джурма, Дальстрой, вохровцы, начальник Колымы и др. Эти реалии «мёртвой земли» вдыхают жизнь в легенду, в которой воробьи, привезённые на Колыму, как бы уравниваются в правах с каторжанами. Правда, «вездесущая птаха» имеет существенное преимущество перед невольниками, она может по собственной воле вернуться на Большую землю, что, в конце концов, и делает. Каторжанину бежать с Колымы было практически невозможно.

 

Подробное содержание другой легенды об одном из первооткрывателей Колымы полулегендарном татарине Бориске приводит в тексте своих воспоминаний Алексей Яроцкий. Легенда повествует о двух дезертирах царской армии, которые в 1916 году отправились на поиски колымского золота. Один из «путешественников» – Шафигулин, по прозвищу Бориска, имени же второго «путешественника» никто не помнил. Как они добирались до Колымы тоже неизвестно, однако «<…> судьба их привела в нижнее течение притока Колымы – к реке Среднекан, где они на глубине 2–3 метра наткнулись на фантастически богатую россыпь, дававшую с одного кубометра песка 200–300 граммов золота. Короткое колымское лето было на исходе, а золото всё шло и шло, суля сказочное богатство. Но продукты подходили к концу, и Бориска послал компаньона на побережье, а сам лихорадочно продолжал работать, долбил кайлом, вытаскивал песок из шурфа и промывал в реке. Бориска был первооткрывателем и первой жертвой колымского золота. Когда его товарищ вернулся, Бориски нигде не было, лежал лишь мешок из оленьей кожи, полный золота. Бориска обнаружился в шурфе. Видимо, даже в предсмертный час он хотел ещё намыть золота, и умер на самом борту шурфа. Борт подтаял, обвалился, и труп Бориски лежал на дне шурфа, прямо на золотоносном песке» [23, с. 41–42]. Эта легенда, в которой вольный Бориска умирает, как умирали потом в шурфах или недалеко от них многие заключённые, – отголосок легенд о первооткрывателях колымского золота и легенд о колымских заключённых, что часто было одним и тем же.

 

О топонимической легенде, связанной с именем легендарного мореплавателя и открывателя Америки, пишет Шаламов в рассказе «Путешествие на Олу» (1973). Очевидно, что лишь случайное созвучие имени мореплавателя (Колумб) и названия части суши (Колыма) явилось причиной появления этой легенды: «Была на Колыме и топонимическая легенда, что река и сам край назван так по имени Колумба – ни больше ни меньше, и что сам знаменитый мореплаватель неоднократно бывал там во время своего посещения Англии и Гренландии. Побережье охраняли законы. Там бывшим зэка можно было жить, не всем – блатарей, ни бывших, ни сущих, ни завязавших, ни действующих, в этот край не допускали, но я как новоиспечённый вольняшка имел право посетить благословенные острова. Там была рыбалка, а значит – пища в третий раз. Там были оленьи стада – пища в четвёртый раз» [21, с. 416]. Рассказчик Шаламова связывает легенду об открытии Колумбом Колымы с легендой об островах, на которых действуют невиданные для трудовых лагерей 2-ой пол. 30-х – начала 50-х гг. законы: здесь нет голода и нет блатарей, следовательно, здесь можно выжить.

 

Отголоски одной из географо-топонимической легенд звучат в рассказе Демидова «Под коржом» (1966), в котором суровая природа Колымы жестоко мстит пригнанным сюда арестантам. 

 

Весьма распространёнными в мемуарах колымских заключённых были легенды о разнообразных начальниках (вождях), олицетворявших собой верховную колымскую власть. О том, как складывались легенды, в основе которых лежал какой-нибудь реальный / вымышленный случай или факт, пишет Леонид Вегенер: «Вообще, Никишову ³, как и его супруге, Гридасовой, были свойственны приступы милосердия. Помню, во время очередного вояжа по приискам он со своей свитой переправлялся через Колыму.

 

Во время переправы плот перевернулся. Свита успела выбраться на сушу, а Никишов начал тонуть – он был очень грузный. Его спасли двое заключённых, бросившихся в ледяную воду. Когда генерала вытащили на берег, он произнёс: “Считайте себя вольными”. И он их освободил. На фоне колымского рабства и массовых расстрелов такие поступки создавали у определённой части заключённых иллюзии “доброго начальства”. А там и легенды складывались» [6, с. 191–192]. Действительно, складывались легенды и связаны они были с основным желанием заключённых – вырваться из цепких объятий Колымы, совершив при удачном стечении обстоятельств героический поступок. Не то чтобы описанный выше случай стал примером для коллективного героизма в спасении начальников, но он свидетельствовал о возможности исхода из колымского ада лишь в результате невероятного везения или совпадения череды фантастических случайностей.

 

Схожая с этой история описания колымских нравов, правда, с другими главными героями, звучит в мемуарах Генриха Горчакова: «Широка река Колыма, катит она через перекаты свои неглубокие, холодно-жгучие воды и рождает многие легенды. Вот одна из них.

 

С прииска Ветреного золото перевозили на лодке. И вот однажды, ближе к осени, лодка перевернулась на перекате и ушла на дно вместе с золотом. Исчезли неизвестно куда и два солдата. Выплыл лишь один гребец – бесконвойный зек. Искали, но не нашли никаких следов: ни солдат, ни лодки, ни золота.

 

Доложили полковнику Волкову – начальнику ТГПУ (Тенькинское горнопромышленное управление. – Ч.Г.).

Полковник, двухметровый громадина, прибыл на место на катере в сопровождении лодок и многочисленной свиты. С собой взяли и спасшегося гребца.

– Ну, покажи это место, где лодка перевернулась. 

– Вот тут.

Катер стоял почти на середине Колымы. Полковник недоверчиво оглядел зека, одетого в бушлат и сапоги.

– Ну-ка, покажи ещё раз поточнее.

Тот нагнулся над бортом. И неожиданно Громада схватил его сильными руками и бросил в воду.

– Выплыл?.. Так выплыви ещё раз…

Не на рекорд шёл – между жизнью и смертью решалось. Стал бы тонуть – конечно, вытащили б. За тем, чтобы расстрелять. Гребец доплыл» [8, с. 317]. 

 

Упомянутые выше колымские легенды относятся к сказаниям географо-топонимическим, героическим, социально-утопическим и др. Эти легенды дают определённое представление о том, каким образом «лагерь рождает свою мифологию, целый мир таинственных слухов и догадок» [11, с. 744], зачастую имеющих в своей основе те или иные действительные факты. Легенды, при всей их кажущейся на первый взгляд вымышленной красочности, рисуют вполне реалистическое представление о колымских таёжных законах, нравах и традициях, поскольку показывают этот мир с бытовой, фактографической и исторической сторон, являясь «живым словом человеческим, с его метафорическими и созвучными выражениями» [2, с. 15], запечатлевшими часть внутреннего мира человека, оказавшегося не по своей воле на Колыме в 30-е – 50-е гг. XX века.

 

Ссылки:

¹.Не обошлось без историй и о самой владивостокской пересылке: «О ванинской пересылке ходило много легенд, в основном о её ужасах, – всякая лагерная легенда рассказывает либо об ужасах, зверствах, безнадёжности, либо о какой-то земле обетованной. Лагерные легенды интересны и занимательны, как и всякое произведение народного творчества, но когда их пересказывают, убеждая, что это быль, остаётся или улыбаться или возмущаться в зависимости от собственного настроения и личности рассказчика» [15, с. 121].

².Аллюзии на колымскую реальность звучат и в самой легенде, например, когда речь идёт о земле, находящейся в «пучине мрака и отчаяния», а в образе «нагрянувших злых чудовищ» просматриваются новые колонизаторы, пригнавшие сотни тысяч невольников на освоение богатств северного края.

³.И.Ф. Никишов начальник Дальстроя в период с 1939 по 1948 гг.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:

1. Алин Д.Е. Мало слов, а горя реченька…: невыдуманные рассказы / Д.Е. Алин / предисл. и ред. Б.П. Тренина. – Томск: Водолей, 1997. – 224 с.

2. Афанасьев А.Н. Славянская мифология / Александр Афанасьев. – М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2008. – 1520 с. – (Гиганты мысли).

3. Бардах Я.М., Глисон, К. Человек человеку волк: выживший в ГУЛАГе / пер. с англ. А. Ильф; предисл. Я. Гордина. – М.: Текст, 2002. – 271 с.

4. Вагнер Г.К. Из глубины взываю... (De profundis) / Г. К. Вагнер. – М.: Круг, 2004. – 271 с.

5. Вайшвиллене Н.А. Судьба и воля / Н.А. Вайшвиллене. – Магадан: МАОБТИ, 1999. – 88 с.

6. Вегенер Л.В. Воспоминания // Воля: журн. узников тоталит. систем. – 2002. – № 8–9. – С. 183–192.

7. Гинзбург Е.С. Крутой маршрут: хроника времён культа личности: в 2 т. / Е.С. Гинзбург // предисл. А. Аксёновой; обл. С. Тяжелова. – Рига: Курсив: Творч. фотостудия Союза журналистов ЛССР, 1989. – Т. 1. – 318 с.

8. Горчаков Г.Н. Л – I – 105: воспоминания / Г.Н. Горчаков. – Иерусалим: Иерусалим. издат. центр, 1995. – 317 с.

9. Демидов Г.Г. Чудная планета: рассказы / Г.Г. Демидов // сост., подгот. текста, подгот. ил. В.Г. Демидовой. Послесл. М. Чудаковой. – М.: Возвращение, 2008. – 360 с.

10. Демидов Г.Г. Оранжевый абажур: повести / публикация В. Демидовой. Предисловие М. Чудаковой. – М.: Возвращение, 2009. – 376 с.

11. Иванов Вяч. Вс. Аввакумова доля / Вяч. Вс. Иванов // Избранные труды по семиотике и истории культуры. Статьи о русской литературе. – Т. 2. М.: Языки русской культуры, 2000. – С. 738–744.  

12. Лесняк Б.Н. Я к вам пришел! / Б.Н. Лесняк. – Магадан: МАОБТИ, 1998. – 296 с.

13. Литературный энциклопедический словарь / под общ. ред. В.М. Кожевникова, П.А. Николаева. – М.: Сов. энциклопедия, 1987. – 752 с.

14. Миндлин М.Б. Анфас и профиль: 58 – 10 / М.Б. Миндлин // ред. и авт. предисл. С.С. Виленский. – М.: Возвращение, 1999. – 175 с.

15. Прядилов А.Н. Записки контрреволюционера / А.Н. Прядилов. – М.: Б. и., 1999. – 152 с.

16. Румер З.А. Колымское эхо: документальное повествование / публ. М.З. Румера (Зараева) // Подъём. – 1988. – № 12. – С. 6–49.

17. Салахов И.Н. Черная Колыма: (хроника одной трагической судьбы) / пер. с татар. М. Зарипова. – Казань: Татар. кн. изд-во, 1991. – 318 с.

18. Современный словарь иностранных слов: ок. 20 000 слов. – М.: Рус. яз., 1992. – 740 с.

19. Чехов А.П. Остров Сахалин (Из путевых записок) / А.П. Чехов // Полн. собр. соч. и писем в 30 т. – М.: Наука, 1987. – Т. 14–15. – С. 39–372.

20. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 4 т. / В.Т. Шаламов // сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. – М.: Худож. лит., 1998. – Т. 1. – 620 с.

21. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 4 т. / В.Т. Шаламов // сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. – М.: Худож. лит., 1998. – Т. 2. – 509 с.

22. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 4 т. / В. Т. Шаламов // сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. – М.: Худож. лит., 1998. – Т. 3. – 526 с.

23. Яроцкий А.С. Золотая Колыма / А.С. Яроцкий. – Железнодорожный: Изд-во РУПАП, 2003. – 168 с.

 

Полная версия статьи опубликована в Журнале «Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке». – Владивосток: Типография Дальневосточного федерального университета, 2015. – № 2 (32). – С. 103–111.