Об одной особенности лирики С.Есенина

Д.А. Пелихов

 

О Сергее Есенине писать всегда непросто. Главным образом потому, что любое высказывание о нём влечёт за собой опасность, связанную с ревнивым отношением к пишущему тех, кто любит Есенина. У каждого почитателя его поэзии есть свой Есенин, и всякое мнение, искажающее этот индивидуальный образ лирика, всякая попытка написать что-то на эту тему будут встречены если и не враждебно, то в любом случае с большой долей скепсиса.

 

Существует и другая, прямо противоположная причина, из-за которой сложно говорить о любимом всеми поэте. Как ни странно, но при том, что у каждого из нас Есенин свой, однако когда мы слышим это имя, в памяти всплывает ряд стереотипов, за рамки которых бывает порой трудно выйти. Зачастую Есенин воспринимается нами как певец родины, певец России. И это справедливо. Но при этом зачастую опять же тему родины у Есенина (основную в его творчестве, по его собственному признанию) низводят до любви к берёзам и тополям, опошляя и нивелируя этим всю глубину есенинской лирики, устраняя из неё самый нерв его поэзии. И к тому же, говоря о творчестве поэта, мало кто вспоминает о прозаических и драматических произведениях Есенина, о его — пусть даже весьма спорных — теоретических опытах («Быт и искусство», «Ключи Марии»), о поразительной образности (причём не только в период увлечения имажинизмом), о сложном вопросе принятия революции, о религиозной составляющей его поэзии, об экзистенциальных мотивах лирики и т. д. И поскольку у каждого есть свой Есенин, то я скажу лишь о том, что интересно в его поэзии именно для меня.

 

Остановлюсь на одной особенности, которую либо обходят стороной, либо говорят о ней лишь вскользь (в том числе и при изучении Есенина в школе), но которая меж тем, как мне кажется, позволяет хоть в какой-то мере приблизиться к разгадке всенародной популярности поэта. Если внимательно вчитаться в стихотворения и поэмы (причём это относится не только к поздним его вещам), то невозможно не заметить одной очень характерной черты. Черта эта — почти абсолютная «выключенность» героя из мира людей и, напротив, гармоничная «включённость» его в мир природы. Наиболее ясно сам поэт обозначил эту особенность в одном из поздних стихотворений: 

 

Средь людей я дружбы не имею.

Я иному покорился царству.

Каждому здесь кобелю на шею

Я готов отдать мой лучший галстук.

 

Но и в других его произведениях также можно увидеть эту черту. Если мы обратим внимание на то, кто становится героем его лирики, то заметим, что довольно часто в этой роли выступают или животные («Корова», «Табун», «Лисица», «Песнь о собаке», «Сукин сын», «Собаке Качалова», «Лебёдушка»), или растения («Песнь о хлебе», «Цветы»). Даже в самой страшной поэме Есенина «Черный человек» свидетелями встречи героя с его alter ego становятся не люди, а деревья, отчего стихотворение звучит еще более зловеще («И деревья, как всадники, / Съехались в нашем саду»). Адресатами его лирики становится земля («Только гость я, гость случайный / На горах твоих, земля»), звёзды («Звездочки ясные, звезды высокие! / Что вы храните в себе, что скрываете?»). Иногда это могут быть и неодушевлённые предметы, как например, печь, наделённые, впрочем, зооморфными чертами («Что он видел, верблюд кирпичный, / В завывании дождевом?»). Порой в его стихотворениях появляется и нечто такое, что не может быть облечено в ту или иную форму («Несказанное, синее, нежное», «Неуютная жидкая лунность»). Всё это и есть среда обитания лирического героя Есенина, тот мир, в который он органично вписан уже с самого момента рождения:

 

Родился я с песнями в травном одеяле.

Зори меня вешние в радугу свивали.

 

Мир людей оказывается чужд герою, и он стремится разными способами покинуть его. В каких-то стихотворениях это звучит более отчётливо, в каких-то — менее. И, что самое интересное, способ ухода для него оказывается незначимым — важен сам факт его:

 

Я хотел бы затеряться

В зеленях твоих стозвонных…

***

Пойду в скуфье смиренным иноком

Иль белобрысым босяком

Туда, где льется по равнинам

Березовое молоко…

***

Брошу все. Отпущу себе бороду

И бродягой пойду по Руси…

***

Покину хижину мою,

Уйду бродягою и вором…

 

При всём искреннем желании «в счастье ближнего поверить» герой не находит места даже среди самых близких людей:

 

И друг любимый на меня

Наточит нож за голенище.

…………………………………

И та, чье имя берегу,

Меня прогонит от порога.

 

Это строки из стихотворения «Устал я жить в родном краю», наиболее интересного в раскрытии этой темы, поскольку в нём совершенно отчётливо звучит мысль о том, что ни в родном, ни в чужом краю для него нет места. Вполне ожидаемым видится и ещё один, самый радикальный вариант ухода, представленный в том же произведении:

 

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.

 

Обратим внимание, что случится это даже не в избе — ему и там не оказывается места, — но лишь под окном, и оплакивать героя будут отнюдь не люди (его и похоронят не по человеческому обряду — «необмытым»), а всё те же представители мира природы:

 

Седые вербы у плетня

Нежнее головы наклонят.

И необмытого меня

Под лай собачий похоронят.

 

Итак, целью существования лирического героя Сергея Есенина на земле становится бегство в «иное царство». Именно поэтому отнюдь не парадоксально, а напротив, совершенно закономерно звучат весьма пугающие строки из стихотворения 1914 года:

 

Я пришел на эту землю,

Чтоб скорей ее покинуть.

 

И ещё по поводу «иного царства». Кажется, Вадим Шершеневич критиковал Есенина, говоря, что когда тому нужен эпитет и он не может подобрать ничего подходящего, то вставляет в строку или «новый», или «иной». Действительно, слово «иной» — это, пожалуй, ключевое есенинское определение:

 

Вот за это веселие мути,

Отправляясь с ней в край иной…

***

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой…

***

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином…

***

Я иному покорился царству…

***

Мне теперь по душе иное…

***

Теперь года прошли.

Я в возрасте ином…

***

О Русь, взмахни крылами,

Поставь иную крепь!

С иными именами

Встает иная степь…

***

У вас иная жизнь, у вас другой напев…

***

Глаза, увидевшие землю,

В иную землю влюблены…

***

Я иное постиг учение…

***

Я иное узрел пришествие…

***

По-иному над нашей выгибью

Вспух незримой коровой Бог…

***

Я иным тебя, Господи, сделаю…

***

Все равно — он иным отелится

Солнцем в наш русский кров…

 

И, наконец, именно этот эпитет даст название целой поэме — «Инония» (в интерпретации самого Есенина это иная страна).

Определение частотности употребления того или иного слова — один из наиболее распространённых и важных приемов в литературоведении и лингвистике. Ведь если слово употреблено писателем многажды, значит, на нем лежит и особая нагрузка. И если В.Г. Шершеневич видел в любви к прилагательному «иной» художническую слабость Есенина, то мне кажется, что именно этот эпитет и является ключом к пониманию его поэзии. Место есенинского лирического героя не среди людей, а в «ином царстве», которому он и «покоряется». Но и, как дитя этого царства («внук купальской ночи»), он в то же время является его центром, и само это царство готово окружить лирического героя заботой («Зори меня вешние в радугу свивали»). Не случайно, на мой взгляд, и то, что первая строчка стихотворения Маяковского «Сергею Есенину» отсылает к тому же эпитету (пусть и оказывается он помещённым в несколько иронический контекст):

 

Вы ушли, 

как говорится,

в мир иной…

 

Постоянное присутствие иного мира в лирике Сергея Есенина, непреодолимая тяга к нему напоминает нам о нашем экзистенциальном одиночестве, временности бытия человека на этой земле:

 

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник — 

Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом…

 

Но и тут нельзя не заметить, что отнюдь не люди будут скорбеть по ушедшим:

 

О всех ушедших грезит конопляник

С широким месяцем над голубым прудом…

 

И этот экзистенциальный мотив одиночества, абсолютная невозможность — даже по смерти — встроиться в какую бы то ни было парадигму — это и есть та черта, которая прежде всего привлекает меня в творчестве С. Есенина. 

В таком случае может возникнуть вопрос, почему же при всей этой замкнутости и стремлении уйти из мира людей Есенин остаётся одним из самых почитаемых поэтов. Причём таким, которого любят и ценят как люди взыскательного вкуса, так и самые непритязательные читатели. Мне думается, что ответ на этот вопрос тоже можно найти в лирике Есенина. Ведь при всей «выключённости» героя из социума в нём совершенно нет того презрения к людям, какое мы можем найти во многих стихах Лермонтова («в сердце ненависть и холод…», «…я презираю жизнь других» и др.). Лирический герой Есенина всегда открыт к этому миру, хотя и платит за это высокую цену:

 

Если раньше мне били в морду,

То теперь вся в крови душа.

 

И уже говорю я не маме,

А в чужой и хохочущий сброд:

«Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму все заживет».

 

И, тем не менее, какой безграничной нежностью к людям наполнены его стихи:

 

Знаю я, что в той стране не будет

Этих нив, златящихся во мгле...

Оттого и дороги мне люди,

Что живут со мною на земле.

 

Не знаю, насколько верным может показаться вывод из этого рассуждения, но возможно, именно эти два полюса есенинской лирики — бесконечная любовь к людям и столь же бесконечное стремление уйти от них — и создают то напряжённое поле, которое притягивает к творчеству Сергея Есенина самых разных читателей.

 

Полная версия статьи опубликована: http://denis-pelikhov.livejournal.com/10898.html